Американская медицина может сделать все, включая много лишнего. Лучше ее в мире нет, но и хуже — немного. Самая развитая и расточительная, она лечит и разоряет страну с одинаковым успехом. Американа с Александром Генисом. Сорок дней назад у меня умерла мама. И удалось ей это лишь потому, что мы, вооруженные специальным завещанием, сумели спасти ее от американской медицины, норовящей продлить умирающим мучения, сорвав с пациента последнюю рубашку. Не удивительно, что к здравоохранению США у меня накопилось претензий не меньше, чем у президента Обамы, который в разгар могучего экономического кризиса объявил приоритетом своего правительства медицинскую реформу. Для постороннего это звучит странно, для своего — запоздало. Мои отношения с американской медициной начались с Сахарова. Я был молодым, пьющим, доверчивым и к врачу пришел, надеясь, что в Америке лечат даже похмелье. Слушаясь книг, прежде всего — Драйзера, я выбрал доктора с кабинетом на Пятой авеню, тем более что напротив стоял музей Метрополитен, удовлетворявший мою жажду иным манером. Как водится в Америке с советскими эмигрантами, медицинский опрос начался с политики. Выяснив, что я уже выбрал свободу, доктор заинтересовался Сахаровым. До диагноза дело не дошло, обошлись тестами. Об их результатах я так и не узнал ничего определенного, потому что в отведенное на визит время мы обсуждали здоровье, но не мое, а Сахарова. Когда академик умер, доктор окончательно потерял ко мне интерес, и я перебрался к другому врачу — обидчивому. Узнав меня получше, он дал понять, что такого и лечить не стоит. В принципе, я был с ним согласен, вычитав у Эпиктета, что человек — это душонка, обремененная трупом, но и она нуждается в утешении. Ведь чаще всего — но до поры до времени! — мы ходим к врачу, чтобы он нам объяснил, почему мы в нем не нуждаемся. Этот к моим жалобам относился свысока, давая понять, что при таком образе жизни я лучшего не заслуживаю. О диагнозе, кстати сказать, речь опять не шла. Надо признать, что американская медицина любой ценой избегает определенности, ибо за нее легко угодить под суд в случае ошибки. Помня об этом, врачи всех лечат от одной и той же болезни, которая называется «инфекция» и может означать все, от чего умирают не сразу. Этим она напоминает мне ту химеру советского здравоохранения, что изображалась аббревиатурой ОРЗ, расшифровывалась — «бюллетень» и случалась после зарплаты. Несмотря на воспоминания, третьего врача я нашел по Интернету и выбрал лишь после того, как не только взвесил его настоящее, но и оценил прошлое. Соотечественник и земляк, он заканчивал тот Рижский мединститут, где учились близкие друзья и красивые девушки. Общие воспоминания оказались лучшим лекарством, и я вообще перестал ходить к врачу. Но тут умер отец, внезапно состарилась оставшаяся без него мать, и американское здравоохранение обрушилось на нас со всей высоты своего роста. Американская медицина может сделать все, включая много лишнего. Лучше ее в мире нет, но и хуже — немного. Самая развитая и расточительная, она лечит и разоряет страну с одинаковым успехом. Чтобы распутать эту цепь парадоксов, нужна статистика. В год на здоровье души и тела среднего американца уходит 7539 долларов. Это по крайней мере вдвое больше, чем в любой другой стране, включая, допустим, Францию, где живут намного лучше и немного дольше. Расходы на медицину душат страну и ее промышленность. Нельзя, например, сказать, что американские машины заведомо хуже импортных — они просто дороже. В среднем автомобиль General Motors стоит на две тысячи долларов больше аналогичной модели заграничной компании. Почти вся разница — цена страховки, которой фирма оплачивает здоровье своих профсоюзных рабочих — с первого дня до последнего. Боясь остаться без врачей, низы живут в крепостной зависимости от верхов. Вторые разоряются, оплачивая здоровье первых, поэтому на улице оказываются и те и другие. Эту смутную арифметику трудно усвоить приезжим из стран с национализированной на социалистический манер медициной, то есть со всего мира, кроме Америки. Канадцам, которых во всем остальном трудно отличить, наши проблемы даются с особым трудом. Например, моему однокласснику, поселившемуся в Торонто, все американцы кажутся безнадежными ипохондриками, мусолящими нудные социальные вопросы, вместо того чтобы кататься, как принято у соседей, на лыжах. Американцы и впрямь одержимы здоровьем, но дорожат они им еще и потому, что знают, сколько оно стоит. Самая важная часть американской зарплаты — страховка, особенно, говоря по-нашему, та, редкая, что «вплоть до зубов». Если у вас, как у 46 миллионов американцев, полиса нет вообще, то дело плохо. Умереть не дадут, но и жить — не очень. Проще всего тем, с кого взять нечего. Я знаю по себе, вернее — по сыну, который родился за полцены. Больше у нас тогда не было, а когда я выписывал чек на оставшуюся сумму, то от отчаяния сделал столько ошибок в английском правописании, что банк его не оплатил, а больница отстала. Долго, однако, так могут протянуть только бездомные. Их лечат даром и самым невыгодным для общества образом: от инфаркта до насморка — в реанимации. Легче приходится тем, кого закон признает неимущим. Среди добившихся такого статуса — много наших. Их лечат бесплатно, в том числе от депрессии — экскурсиями в казино и походами на Брайтон. Хуже тем, кто сводит концы с концами и нигде не служит, скажем, художникам всякого рода. Когда жившая без страховки Сьюзан Сонтаг заболела раком, весь интеллигентный Нью-Йорк собирал деньги на лечение. Оно, кстати сказать, надолго оттянуло развязку, потому что американская онкология — лучшая в мире. Но долги остались. Страх перед ними преследует всех, ибо медицина стоит зверские, несуразные, будто игрушечные деньги. Стоимость пребывания в больнице превышает цену за постой в «Ритце» или «Плазе», может быть, даже вместе взятых. И понятно — почему. Во-первых, мы платим за тех, кто этого не делает. Во-вторых, больница — проходной двор и фабрика расходов: она за все дерет, чтобы содержать парк сложных машин и сомнительную орду бездельников. Когда мать опять сломала ногу, гениальный хирург бережно собрал ей бедро, как из черепков вазу. Затем началось вымогательство. Каждый день в больнице стоил нам — сто долларов, плюс — по десятке за телевизор и телефон, плюс — целое состояние ее страховке. В больнице играли в лото, стоял рояль, лежачих учили вышивать, ходячих — бальным танцам. Среди персонала встречались социальные работники, эксперты по трудотерапии, психиатры широкого профиля, заезжие фармацевты, тренеры и коммивояжеры. Специалисты-диетологи разносили научно выверенное и кулинарно заковыристое меню: «суп из спаржи, лосось с диким рисом, птифуры». По вкусу еда, впрочем, не отличались от салфеток и напоминала самолетный обед, зато мягкий, будто его уже один раз жевали. Матери, однако, от этого было не легче, потому что после удара она не могла держать ложку и ела раз в день, когда я ее кормил, приходя в палату. В коридоре меня встречал хоровод сестер и санитарок, но у каждой из них были строго оговоренные контрактом обязанности. И чем больше людей вертелось вокруг, тем меньше оставалось надежд найти на них управу. Когда говорившая только по-испански уборщица выбросила мамину вставную челюсть, от всех птифуров осталась прохладная каша. Хуже стало, когда выяснилось, к чему все идет. В американской больнице смерть — апофеоз траты, и последний день человека — самый дорогой в его жизни. Когда сделать уже ничего нельзя, медицина пускает в ход простаивающую технику, чтобы растянуть агонию и раздуть расходы. За всем этим хищно присматривала страховка. Полностью понять ее византийское устройство не может никто, мне хватает той части, что доступна здравому смыслу. Страховые компании зарабатывают себе на хлеб тем, что, стоя между пациентом и врачом, отбирают у первого как можно больше, следя, чтобы второму досталось как можно меньше. С лукавством колхозного нарядчика страховка начисляет докторам трудодни и больным доплаты. Так, создав беспрецедентную по сложности бумажную архитектуру, страховой бизнес сам себя кормит. Дикая цифра: в системе здравоохранения США уже занято 5% трудоспособного населения, но на 17 работающих в медицине человек приходится только один практикующий врач. Остальные пишут — документы, отчеты, мемуары, инструкции. Живя по своим, списанным у Кафки, законам, бюрократический организм заполняет собой экономическое пространство, не производя ничего полезного. Америка тратит намного больше, чем ей надо. В совокупности выходит 650 лишних миллиардов в год. Это как шесть войн в Ираке плюс мелочь на карательные экспедиции. На каждого из нас приходится по 2100 долларов, которыми американцы оплачивают медицинскую систему, ненавистную всем. Страна горячо мечтает, чтобы это кончилось, и панически боится, что будет хуже. Беда в том, что, как я, Америка инстинктивно не доверяет всему, что напоминает о социализме, даже тогда, когда он с человеческим лицом и в белом халате. Александр Генис Нью-Йорк 19.03.2009 Ссылка на статью
|